О том, как было, когда в нашей стране секса не было…

Оговорюсь сразу. Это интересно будет прочитать только тем, кто родился в середине-конце шестидесятых годов прошлого века. Тем, кто родился и вырос в центре Москвы, а потом их родители (вот, что удивительно, совершенно бесплатно) получили вместо коммуналок, где проживали до этого, отдельные двух-трех комнатные квартиры. Правда, уже на окраинах столицы. Мы, наша семья, жившая на Самотёке в одиннадцати метровой коммуналке, получили трёхкомнатную квартиру на Россошанке. У чёрта на рогах, как я тогда думал…

Под вечер вода в пруду застыла. Застыло всё в природе: ни листок не шелохнётся, ни ряби по воде — замерло всё. Такой удивительный час существует под вечер Лета. Когда солнце с двух сторон: сверху, с неба… А еще и снизу, отражением в воде. Даже птицы в этот час замолкают. И если в этот час не копаешь картошку на своих шести сотках, или там по даче чего не подправляешь топором или молотком с гвоздями, то лежишь на травке, и сливаешься с природой в одно целое в этот удивительный вечерний час лета. И думаешь, и мыслишь, и расслабляешься…

… Нижний пруд мы нашли года три спустя. Мы — это наш класс. Точнее, на тогда — его только четверть.

Наш класс был удивительным классом. Впрочем, почему был? Таким и остался спустя уже… сколько? Вот ведь, ни фига себе, уже 37 лет.

Прежде чем перейти к той истории, расскажу, почему и чем наш класс был уникальным.

В начале семидесятых прошлого века (обалдеть, если вдуматься, как же я стар!) центр Москвы, «коммуналки», начали расселять.

Что такое «коммуналки»? По себе скажу: до 1972 года мы жили — пять семей с общей единой кухней, одним краном на кухне и одним туалетом на всех. Из крана лилась только холодная вода. А горячая… Это только раз в неделю: баня на Селезневке.

И вот наша семья: батя покойный сейчас, матушка, младшая сестра и я, жившие в одиннадцатиметровой комнате в «коммуналке», получает от государства трехкомнатную квартиру. Это на сегодняшний день может быть немножко непонятно: не в кредит, не в ипотеку — просто она нам предоставляется. Безвозмездно. Или, как говорила Сова в мультфильме про Винни-Пуха «Да-а»дом»…

Тогда был несмышлёнышем восемнадцатилетнем, а потому и дурным. Я не понимал радости родителей: ну что хорошего уезжать отсюда хрен знает куда? А мы действительно туда и уезжали. В Чертаново. И даже не совсем в Чертаново, а на самую его окраину, на Россошанку — Россошанскую улицу.

Бродили тогда еще разговоры, что, мол, Петр Первый в бытность его, неугодных дворян ссылал из Москвы. Провел некую черту, за которую их и отправлял. И всё, что было за этой чертой — назвал Чертаново. Так-нет — не знаю. Но нас туда отправили…

Это вот сейчас — метро. Хочешь такое, хочешь лёгкое, бульвары просторные и верхний транспорт… А в начале семидесятых; на том месте, где сейчас Северное Бутово, были холмы. Я когда случается, хожу сегодня по бульвару Дмитрия Донского, улице Грина, вспоминаю, как тогда, зимой мы катались здесь на лыжах, а летом, право же, как в зоопарке — коровы паслись на лугах. И пастушки, пастушки, пастушки…

Теперь тут дома. И место считается более чем престижным.

Да что там! Когда только вселились, выходил из автобуса на своей остановке «24 квартал Чертаново» (а только так можно было тогда до нас добраться: от метро «Варшавская» 25 минут на старом автобусе — «керосинке»), и шёл к своему дому через ряды свободных торговцев, то мог приобрести в том числе и натуральное (свое!) сало. Старое Варшавское шоссе тогда с двух сторон сжимали частные дома, в которых держали и свиней.

По правителю нашему, Никите Сергеевичу Хрущёву «пятиэтажки» блочные стали называть в своё время «Хрущёбы». А мне наши девяти, двенадцатиэтажные монолиты в эпоху Брежнева, в семидесятых, представлялись не иначе как «Брежняки»…

И всё-таки я о своём классе. Такой встретишь редко. Оговорюсь — его, то есть их, изначально было два. 8 «А» и 8 «Б» в новой шкoле — новостройке. Старших классов не было. Просто не было тех, кто бы их заполнил.

Год спустя были экзамены, которые прошли не все, и те, кто их не прошли, вынуждены были уйти в ПТУ, которые сейчас гордо называются «колледжи». Ну а те, кто остались — они стали учениками девятого, впоследствии десятого — первого выпуска нашей шкoлы. Почему, с моей легкой руки, потом наш класс называли «Делом пёстрых».

Нам повезло. В том смысле — когда приходит новичок в класс, он должен влиться в класс… В какой-то степени мы все были новичками — с Таганки, с Самотёки, с Покровки, с Арбата… И мы

не вливались в класс, мы воссоединялись. Нас всех объединяла эта шкoла. Мы не притирались к классу, мы притирались друг к другу.

И скоро, помимо шкoлы, нашли для этого другие возможности. Зимой, конечно, лыжи. Ну а летом…

До Битцы было как бы два шага. Минут сорок пешком. И, через еще нетронутый лес, где (не вру!) тогда еще по дороге можно было набрать орехов и грибов. А только если перейти через МКАД — огромный и практически пустой пруд.

К десятому классу этот Эдем стал сдавать свои позиции. Буквально в нескольких шагах от него вырастали новые жилые

кварталы — «Ясенево». И скоро на берегах пруда стало также тесно, как на берегах Черноморского побережья.

Окунать свое тело в грязь не хотелось…

Выход нашёл Мишка (как ему это пришло в голову?) Он однажды привёл нас ниже, туда, где был другой, Нижний пруд. Хоть каскадом и сливалась вода с Верхнего, в Нижнем — из него словно вся грязь уходила еще ниже, в Третий; и была настолько чистейшая для нас, собравшихся на его берегу, что на три метра можно было без труда видеть дно.

Долго, очень надолго это место стало Нашим. Года через три только стали, потом, появляться редкие полотенца-лежанки новых отдыхающих. Сказывалось еще и то, что не было внизу ни одной палатки, ни одного магазина, которые могли бы продать бутылку пива или там пачку сигарет. Всё это можно было приобрести только, отстояв изрядную очередь, на Верхнем пруду…

… Не уверен, но сейчас доступ к нему, кажется, закрыт. Ведь помимо пруда, там еще есть и старая Усадьба. Покопавшись потом в архивах, выяснил; она принадлежала Толстым — родителям Льва

Николаевича. И вроде даже там сохранился уникальный (по преданиям) диван, на котором он и был зачат. Лев Николаевич.

Но нам тогда было на эти факты наплевать. Потому что под вечер вода в пруду застыла. И застыло всё в природе…

Мы уже год как закончили шкoлу. Мужиков, среди них и я, оставалось мало. Военкомат ударными темпами собирал призывной урожай.

Что касается меня, то я находился в воздушном состоянии, подвешенном: между допуском к следующему экзамену и словами из песни «… прощай труба зовёт, солдаты — в поход»

Меньше стало и девчонок среди нас: наш класс на сегодня — десять пар. Тогда же, когда их парни ушли в армию, они как-то

сразу отошли в сторону. Ждали… И уже реже участвовали в наших… как сказать-то это? В «тусовках», современным языком, что ли?

Только вот Жэка была другой. Не из них. С характером. Своенравная она была… Сколько лет прошло, я, к сожалению, никогда таких не встречал потом больше.

… В тот день было нас тогда, в ту субботу, человек семь или восемь — не больше. Каждый воспринимал застывшую красоту так, как лежало у него к этому душа. Моя свербила своеобразно: послезавтра станет ясно с моим « Ва-банком»: я сдавал в МГУ на

факультет журналистики. Итак, если меня не будет в списке сдавших сочинение, то продолжением станет напевать: «а для тебя родная, есть почта полевая… « И не будет меня здесь тогда в ближайшие два года…

Теребило меня еще и другое: как же Женька, Жэка, Жэкочка похорошела за последний после шкoлы год.

… Мы были знакомы всё то время, что существовал наш класс. Я сидел за партой сразу за ней и ерундил с ней по — разному. Ну, вот, скажем, посередине урока мог (фантазия такая пришла) двумя пальцами ей по бокам ткнуть. Она ахнет, yчилка на нас посмотрит грозно, а мы уже — носы в тетрадки. Или за косу дёрну. А ещё мне удавалось слова рифмовать. Я их согласовывал с именем

«Жэка», перебрасывал через её плечо, на её парту. И только по тому, как её плечо потом подрагивало, понимал, что ей это было приятно. Но это только на уроках. На переменах мы были совершенно друг к друг не относящиеся. Совершенно, т о есть, как будто ничего нас друг к другу не тянуло. Не было между нами ничего. И после уроков тоже, хотя часто бывали вместе в общих компаниях… Ну вот не принято было тогда свои чувства напоказ выставлять!

Сейчас, вспоминая, понимаю, что нас тянуло друг к другу. Но мы оба почему-то этого боялись. До такой степени, что я стал «клеиться» к другой девчонке из класса, а Жэка — к другому парню…

Но однажды, это на короткий момент проявилось. Уже после шкoлы. Через год. Случилось это на проводах в армию Андрюшки. Подпили мы тогда изрядно. Под завершение вечеринки «по поводу… « погасили свет и устроили танцы.

— Меня пригласишь? — я поднял глаза, рядом стояла Жэка.

Тогда танцы с девчонками тоже были целомудренными, на «пионерском» расстоянии. Я обнял ее за талию, держа в полуметре от себя. Жэка вдруг шумно вздохнула и приникла ко мне, обвив руками шею. И я, может быть впервые (хотя мaльчиком не был), физически ощутил всё, что составляет женское существо, до малейшей её сущности. От жаркого дыхания на уровне моей шеи, упругости её грудей, которые буквально ощущал своей грудью, словно не было на нас одежды, до, сводящего с ума, конвульсивного трепета её живота…

Музыка кончилась, зажгли свет, а мы еще двигались, приникшие друг к другу.

— Пара! — крикнул нам кто-то, — разъединитесь. Танцы кончились. Поехали Андрюшку провожать.

Мы долго не встречались. И вот теперь снова, как и раньше, вместе на пруду.

А она лежала на спине, чуть упёршись локтями в полотенце и слегка изогнув спину, щурясь на солнце. И сама не понимала, как была прекрасна каждой частичкой своего тела.

Всё в ней было логично и совершенно. От мизинчика на пальце ноги, до идеальной талии и высоко поднятой груди.

В голове мутилось. Мысли об армии, если журфак побоку, уходили куда-то вдаль и терялись на задворках затылочных

мозгов. А в лобовых долях только то, что сейчас и сразу — рыжеватый, чуть волнистый волосок, который выбился из плавок Жэки.

Это вот сейчас секс занимает свою естественную нишу среди необходимого для организма мужика (а может и девчонки?) — как выпить, покурить, отобедать в ресторане. Конечно, сейчас он, как и тогда не растерял своей прелести. Но, о чем сожалею, он потерял свою тайну.

… Жэка тряхнула волосами и вдруг резко посмотрела на меня. Острым немигающим взглядом. Вот и не верь после этого в телепатию. Нет, правду говорят, что девчонки в том же возрасте, что и мальчишки, умом лет на десять старше.

Я перевернулся на живот, глуша волну, поднявшуюся во мне и цунами бегущую вниз, разрушая всё на своём пути пока не достигнет своей конечной точки. А это — это мне совершенно не нужно. Сейчас. В джинсах-то еще никто и не увидит. А вот в плавках скрыть свои желания практически невозможно.

— Ну и чего, — Мишка резко сел, достал из сумки часы и похрыкал носом. Он удивительно умел это делать. И никто, никогда этого не осмеивал. Похрыкал он носом сейчас, как всегда. Как, скажем, когда на физре был. У нас, мальчишек к нему вопросов никогда не было. Потому что мы всегда завидовали ему тайной завистью. Хоть и знали, что он занимался лёгкой атлетикой. Но знать одно, а когда Мишка, сидя перед канатом на «физре», на матах, схватив этот канат руками, забирался (только руками, ноги — «уголок») на самый верх — это, это… А потом также, медленно (ноги также — «уголок»), спускался вниз… Физрук был в шоке. Мы — в зависти…

— Мужики, — сказал Мишка. — И не мужики тоже. За седьмой час перевалило… Собираемся?

Наш улей зашевелился.

— Да, пора…

— Чё-то расслабуха такая…

— Дома не раньше девяти будем…

— Собираемся. Завтра пораньше придём. Завтра — воскресенье.

… Вот не зря же Жэка была в нашей шкoле секретарем комсомольской организации. Всё-таки умела организовать массы. Когда ей это было особенно нужно:

— Давно уходить надо было. — Она резко встала. — Миш, чего молчал так долго?

Мишка пожал плечами.

— Всё, тогда все собираемся. Только… Только мне купальник отжать нужно..

— И нам тоже, — вскочила Маринка.

— Вам не нужно, — отрезала Жэка. — У вас и так всё сухо. — Она направилась к пригорку, который вёл в

старый запущенный яблоневый сад. Почти скрылась за тем, что еще можно было назвать изгородью — пошатнувшиеся старые

деревянные столбы. А между ними — остатки проволоки. Остановилась. Посмотрела сверху на наше лежбище:

— Саш, пойдём со мной. А вдруг там кто-то… Мне страшно.

Меня словно хлыстом по спине, реально почувствовал, как краской стыда наливаются щёки.

Парни откровенно ухмылялись, пряча ухмылки в кулаки

— Чего, Сань, иди, — кривя рот, сказал Мишка. — А то там и впрямь маньяки…

И хохотнул, сволочь..

— Ты идёшь? — повторилась сверху Жэка.

Меня больше в этой ситуации напрягало даже не то, что сейчас перетиралось в мозгах ребят. Серёга, которого три месяца назад провожали в армию, год был рядом с Жэкой. Было у них что-то — нет, не знаю. Но как-то не комфортно я себя чувствовал сейчас.

— А… , — сказал сам себе, — один раз живём. А потом ничего такого я ведь и не собираюсь делать, в конце концов.

Я вскочил с полотенца и в несколько шагов оказался рядом с Жэкой.

— Идем, — сказала она и первой двинулась в сад. Я

пошел следом.

Идти было жутко неудобно. Я не надел на ноги ничего, шёл

в отличие от Жэки босиком. Городскому парню любой камушек под голой ступнёй — «испанский сапог». А тут под

ногами не только камушки — деревяшки какие-то, сучки ссохшиеся с деревьев, остатки от забора — куски проволоки… Но я шёл мужественно, не говоря ни слова, даже когда распарывал ногу.

— Стопен ап, — сказала вдруг Жэка.

Меня это настолько… Как бы это… Я и Жэка в

нашей небольшой подгруппе класса, еще в шкoле, считались как бы фаворитами французского языка. Только пять человек из нашего класса грамотно могли расположить глаголы еtrе и аvоirе… Остальные — законченные изучатели английского. И вот на

тебе: стопен ап! Хотя и понял, что сказала. Перевод понял. Не понял только, с чего она перешла на английский.

А Жэка стояла под могучей яблоней, широко разведя руки и чуть приподняв голову к гаснущему солнцу

— Хорошо-то как…

От сказанного ей, по моему телу пошли мурашки.

Холодок какой-то проскользнул по позвоночнику. Сверху вниз. Я всегда считал себя человеком, который может себя контролировать. Даже, как самую своенравную лошадь. А тут вдруг почувствовал, что теряю над собой контроль…

А как его не потерять? Мы были в запущенном, и потому — прекрасном яблоневом саду. Запах опавших яблок и тех, что еще тянули ветки к земле, сводили с ума и двигали организм… Ну не весь, а тот, что в плавках, куда-то туда, вперед…

.

Ни топором, ни электропилой не уберут из моей памяти те сказочные для меня воспоминания. Потому что в моей памяти как сейчас: Жэка

сказочно стоит в том прекрасном, лет несколько нетронутом человеком яблоневом саду..

— Саш, помоги… — её руки как-то очень наигранно неумело блуждали по спине в якобы поисках завязок лифчика.

Объясняю. Не было тогда у девчонок липучек на лифчиках, защелок современных, нанотехнологичных, Тогда были завязки. Грубо говоря, как шнурки на ботинках у мужиков.

Я не успел помочь. Жэка потянула «бантик» на спине и вот эта верхняя её «одежда» вдруг как-то съёжилась, словно почувствовала полную свою никчёмность, свалилась, обнажая два бугорка, которые были дарованы ей небом…

Я резко отвернулся. Не принято это было тогда — смотреть на то, на что смотреть очень хочется. При этом ощущал, что уже не двуногий. Третья моя нога между двумя обычными, росла быстро. В ужасающей прогрессии…

Не знаю, сколько прошло времени. Для меня — вечность. Аналитики подскажут: не более секунды.

Плевать.

— Саш, а я, что, действительно такая некрасивая, что даже на меня не смотришь?

Подло было бы стоять, не смотря на Жэку после этих слов. Я повернул голову. Она была в шаге от меня.

— Ты прекрасна, — прохрипел я

Жэка сделала шаг, обхватила мою шею руками и впилась губами в мои губы.

Я дал разрешение своим рукам. И они незамедлительно этим воспользовались. Хотя им пришлось нелегко — не могли же они быть сразу и везде: на бархате Жэкиной груди, на ее крепких бёдрах и восхитительно упругой попке.

— Жэка, — на секунду оторвав от неё губы сказал я, — о нас же, черт знает, что подумают.

— Пусть думают, — шепнула она в ухо, — тебе, что плохо?

Я не ответил, только крепче прижал к себе. Её низ, к своему низу.

Жэка чуть отстранилась от меня:

— Ого, — сказала она.

— Чего?

— Ничего… В смысле, чего…

И медленно приспустила мои плавки.

Я закрыл глаза, млея.

За дальше мне стыдно до сих пор. Ну и что, что я был перевозбужден? Это меня не оправдывает. Только её пальчики коснулись моего члена, я стал кончать. Из меня вылилось столько, сколько никогда до этого не было (а что, в этом возрасте никто не занимался онанизмом?)

Жэка брезгливо смотрела на свою руку, на которой остались белые тягучие капли. Потом вытерла руку о мое тело

— Ну ты и… — она не договорила, подняла с земли лифчик, повернулась ко мне спиной, — помоги завязать.

Столько времени прошло, а как сейчас помню. Пальцы, как деревянные, негнущиеся. Всё во мне — стыд, замешанный на чувстве большой вины перед ней. Я долго трудился над завязками, которые были тогда, как шнурки на ботинках…

Потом мы вернулись к нашей компании. Жэка — с каменным лицом, молча. Я — морально уничтоженный. И тоже молчал.

Отдельно нужно сказать о наших ребятах. Никто, ни словом, ни даже намёком, не оговорился о нашем получасовом отсутствии. Все давно собрались. Даже подстилки, на которых лежали, убрали в сумки. Ждали только нас. Мы быстро, стараясь не смотреть друг на друга, накинули на себя верхнее, и вся наша компания отправилась домой.

… За сочинение я получил «пятёрку» и по русскому и по литературе. А это, как бы «негласно» тогда считалось «первым

туром». Не знаю, как сейчас, но в конце семидесятых, если прошёл творческий конкурс, а тем более «выдержал» сочинение, считай, что поступил. Основная масса отсеивалась на этих этапах. Расслабляться, правда, было нельзя. Впереди ещё четыре экзамена…

То, что случилось тогда в Битце, я давил, задавливал, топил в своей памяти. Впереди — главное. И я готовился. Нет, ну вот представьте. Выучил среди прочего наизусть Блока «12» и «Соловьиный сад». Не говоря уже о «мелких» произведениях других классиков, которых было более двухсот. А еще «даты» по истории… А еще вступительный по французскому, который я сдавал САМОЙ (!) Китайгородской…

Разумеется, во время всего этого маразма, то, что было самым главным — тогда, в Битце, в голове не проявлялось. И только, когда к двум часам ночи я позволял себе задремать часа на четыре — во сне виделись фантазии, очень близкие к тому, что произошло. .оrg И, уж извините за откровенность, в одно утро я обнаружил свое белье всё перепачканным… Кончил я во сне.

… Случилось! Я — не абитуриент. Я — студент первого курса! Не знаю как сейчас, тогда я об этом узнал из открытки, присланной мне на дом из МГУ.

Ох, что тогда со мной творилось, не высказать. Я был счастлив. Родители с сестрой должны были вернуться с югов дня

через три-четыре. Трёхкомнатная квартира была в полном моём распоряжении. Я закупил на оставшиеся деньги шесть бутылок «Кавказа» (было такое дешевое вино. Портвейн. 0, 7. Оно ещё носило в наших кругах название «огнетушитель», «плодово-выгодное», «бомба»… И чтобы это понять, надо его хотя бы раз попробовать). Килограмм хлебной колбасы (это мне повезло, в те годы в магазинах было тоскливо), несколько буханок хлеба… И пошёл в наш «клуб»…

У нас были в те годы две точки в районе «под крышей». Первая — ресторан «Россошь». Как ни странно, он считался одним из самых « крутых» не только у нас, но и во всей Москве. Соответственно — цены. И не только они. Когда бы к нему не пришёл: «Мест нет».

Второе убежище — «Мутный глаз». Кафешка на Россошанке. Коктейль, орешки «арахис», мороженое и… обязательный мордобой часам к девяти.

Но наш класс, выпускники его, избегали этих злачных мест. Наш вечерний «клуб» — скамейка у подъезда девятого дома. Почему? Не знаю. Но каждый вечер, в любое время года, в любую погоду мы собирались там, на протяжении нескольких лет. В общем-то, даже не ГОПники — из нашего класса двое поступили в МГТУ. Один был в МАРХИ, другой — второй год учился в МАТИ, медик один среди нас был, несколько человек в войсковые факультеты — так, в общем большинство из класса получили высшее образование… Жэка училась в институте Управления (сейчас Университет)… Ну вот и я — тоже мог теперь похвастаться.

Вечером я пришёл в наш «клуб» и всех позвал к себе домой. Портвейн струился как вода. И скоро наши молодые организмы, еще не совсем крепкие, засобирали своих хозяев по домам.

Я спустился вместе с ними к подъезду.

Мне что-то говорили, меня поздравляли вдосыл, даже целовали. И не только девчонки. Когда закончился этот сумбур, когда по параллелям и меридианам разбрелись мои однокашники, я обнаружил, что у подъезда покачиваюсь не один. Рядом стояла Жэка…

… Уверен. Сейчас все Вы думаете о Жэке плохо. И зря. Хотя, потом я тоже о Жэке думал плохо. Но с годами мысли в мозгах стали переворачиваться и более-менее правильно функционировать. Начать с того, что ведь не только ЭТО мальчишкам нужно, правда? А потом, Жэка окунулась в новый коллектив, новое окружение… И вот что, если ей тоже ХОЧЕТСЯ? — то так каждому и отдаться? Ведь, если разобраться — женский организм он же не железный. Особенно в этом возрасте. Так же, как и у мужиков. Ну, с нами то всё понятно — кобели. Одно слово. С одной стороны обидно. С другой, привыкли. Правильно, как бы. И потому действуем соответствующе. Тем более, если всего чуть-чуть за двадцать…

А что девчонке в этом возрасте делать?

Девчонка родилась такой, каковым должен быть любой родившийся человек на Земле. И если существует какая-то нужность для нее, она имеет полное на нее право.

Так же, как и мужики.

Уж коль скоро разговорился, то на мой взгляд, особенно в двадцатилетнем возрасте, всё сводится к одному: дарящий ласку и ее воспринимающий. И то и другое одинаково сносит башню… В лучшем смысле этого слова.

Но для того, чтобы подойти к этому, даже, когда возникли невидимые и неслышимые импульсы между друг другом, нужно переступить массу негласных давящих запретов. Высвободиться из их пут. И не всегда, к сожалению (это я про себя) первым это делает мужчина…

— Жэка, — нетвердым после портвейна языком сказал я, — провожу? Слава Богу, жила рядом.

— Ну ты и жадина!

— Жадина?

— Нет, ну чтобы кофе предложить… У тебя кофе есть?

— У меня кофе есть…

Портвейн давил во мне всё. Я не понимал, что мне говорят, о чём. Кто, собственно, я?

Я взял Жэку под руку и повёл обратно к лифту.

В лифте до девятого этажа мы молчали. И даже не смотрели друг на друга. В квартиру вошли очень тихо, приложил палец к губам, чтобы сосед по тамбуру потом не смог насплетничать моим предкам. Когда за нами защёлкнулся замок, я взял Жэку за руку и провёл в свою, одну из трех комнат квартиры. Посадил на диван и опустил голову на её колени.

Она зарылась ладонями в моих волосах, откинув голову к стене…

Мне было хорошо. Из меня понемногу уходил хмель. А когда Жэка сжала мои щёки и чмокнула в губы, я выбросил окончательно из головы «карусель», если кто-нибудь понимает, что это такое.

Я смотрел на неё.

Посмотрите на неё тоже.

Она была не пухлой, не худощавой. Она была плотной. Она была такой, какой бы не смогла бы не понравиться ни одному парню. В ней было всё удивительно женственно. Плюс. В ней было

всё, что необходимо двадцатилетнему мужику. Сейчас. Здесь и сейчас..

А если вспомнить еще и то, что было между нами тогда, в Битце…

— Кофе, в конце концов, будет?

Я тряхнул головой,,. И поднялся с колен…

У меня был кофе. Тот кофе, который был у всей тогда Москвы. Большинства её. Арабика. В зёрнах. Его нужно было молоть. И хорошо, что тогда растворимый был дефицитом. Размолоть и заварить — на это нужно было время. А оно мне было очень нужно…

Когда в джезве начала подниматься коричневая пенка с пузырьками, к этому времени я уже немножко стал приходить в себя. После «Кавказа»…

Вот странно. Больше тридцати лет прошло, а до сих пор помню, как поднималась эта кофейная плёнка. И как я резко сдергивал джезве с конфорки, чтобы не залить плитку. И как долго я разливал кофе по чашкам… Вот, долго разливаю кофе по чашкам, и долго рассказываю об этом — оттягивая то, что должно быть потом…

Жэка полулежала на кушетке. Верхний свет мы не включали… Горел ночник. В комнате не то, чтобы «топор вешать», но запах после «пиршества» по случаю моего поступления был ещё тот. Я открыл фрамугу.

— Сахар положил?

— Сразу, когда варил… Если мало, досыпь

Я в те годы не был «крутым». Но… но у меня, тогда двадцатилетнего были магнитофон «Ростов», колонки «35АС» и хорошие записи (это поймут только те, кто жил в 70—80-х). Экономил на всем, что можно было.

Я поставил «Чоколлату» Пупа и подсел к Жэке.

Жэка пила кофе из чашки… Мелкими глотками. Насмешливо смотря на меня. Ночник разбрасывал её тени по стене. Она полулежала на подушках. В украинской блузке, полукруг

которой весьма выразительно очерчивал ее высокую грудь.

— Ты мне кофе сделал очень горьким, — сказала вдруг Жэка.

Эти сказанные ею слова, подсказали мне, что я должен делать.

— Я добавлю сахара…

и приник к Жэке губами, нашёл её губы…

Наконец, оторвавшись от них, грубовато спросил:

— Нормально сахара добавил?

— Мог бы и побольше…

Это добавило мне смелости и я, слегка завалил ее на подушки, уже более тщательно стал изучать ее рот, шею, ушки своими губами и языком. И совершенно обнаглев, накрыл ладонью ее грудь… Даже сквозь ткань почувствовал, как напрягся и вырос ее сосок…

— Подожди, — шепнула Жэка, чуть отпихнув меня руками.

Она откинулась на подушки, накрест руками взяла свою блузку снизу и стянула через голову.

Она была очаровательна. Полулежала на подушках моей «лежанки»…

Всё было «полу… « Был полусвет от ночника. Полу звука доносилось из моего «Ростова». И, самое главное — полузакрытые, зовущие глаза Жэки.

Больше не мог сдерживать себя. Чуть нагнувшись, не трогая Жэку руками, губами нашёл её сосок. Он был таким упругим, что буквально вдавливался в язык. Жэка шумно вздохнула и положила мне руки на плечи.

Как бы объяснить, что творилось со мной, человеком, живущем во время, когда секса не было… На мне трещали по швам джинсы, и, наверное, разошлись бы по ним, если бы Жэка на спустила молнию.

Я сделал с Жэкинами джинсами тоже самое, и скользнул рукой до резинки ее плавок.

Жэка задышала шумнее, обняла мою руку своей и двинула ее ниже, на бёдра.

Я поглаживал с двух сторон их бархатную упругость, изредка проводя ладонью по ткани, которая скрывала главноё, что было между её ног.

И с каждым разом, когда там проводил рукой, чувствовал, что ткань становится все больше мокрой.

Больше сдерживаться не мог. Тронул верхнюю резинку её плавок (странно, но в 70-х девчонки почему-то носили плавки, по опыту знаю) и потянул вниз.

Жэка не сопротивлялась. Она только сильнее впилась в мои губы и чуть приподняла попку, чтобы удобнее и быстрее я снял с нее эту преграду между нами (свою я после этого не снял — сдёрнул в секунду, вместе с трусами).

Мы лежали без «нижнего», Жэкины груди оголяла спущенная блузка, я был в «водолозке»..

— Саш, — шепнула мне в ухо Жэка, — только в меня не кончай…

Эти слова освободили меня от непонятного ступора. Того, что мог меня оставить надолго еще мальчишкой, и не сделать, в конце концов, мужиком.

Медленно (почему-то был уверен, что не повторится со мной «битцевский конфуз») я перевел Жэку в положение «по-пионерски»: она на спине, ноги как можно шире в сторону. Нависнув над ней, локтями упершись в кровать, рукой сдвинул кожицу на своём вздыбленном. И провёл им несколько раз — верх-вниз — по открытой передо мной щелке.

То, что происходило с Жэкой, меня сводило с ума. Голова ее металась по подушке, а попка с очаровательной киской вдруг резко, как лучше бы сказать — завибрировали… И тут она схватила мой член и резко направила в себя.

Еще бы я сопротивлялся!

Мной овладел эгоизм обладания.

В том смысле, что мне было приятно, если я ощущаю, что это приятно Жэке (от этого эгоизма не могу освободиться до сих пор — если лежу с «бревном», ей-Богу ж, не кончу).

… Жэкины ногти-когти впились в спину. Никогда такого не ощущал до этого раза, что это такое: больно-приятно…

— Саш, — скорее угадал, чем услышал её, — вынь…

В голове плыли розовые круги, я не понимал, что сделал не так… Но, что хочет Женщина, то хочет Бог.

Через силу, сделал то, что она просила, рухнул рядом, на кровати.

Жэка проструилась ручейком на верх меня. Вдавила меня так, что я оказался лежащим уже не на боку, а на спине. А Жэка нависла надо мной и впилась в меня губами…

… Все то, что у меня было до этого — несколько раз — грубо говоря, я «сверху», она — снизу. Вот как бы и весь опыт моего секса. А сейчас…

… Жэка впилась в меня губами и долго разговаривала своим языком с моим. Потом медленно, тремя точками — тем же языком и двумя сосками своих грудей стала спускаться по моей груди, животу вниз… Делая из меня, не побоюсь этого сказать — зомби… Скажи сейчас она — сделаю всё… Из форточки выпрыгну.

— Саш, — сказала вдруг, — дай слово: дотронешься до меня — выполнишь любое желание

— Да, — прохрипел я, — все, что хочешь…

Жэка скользнула до главного. Её ладошка обхватила низ моих причиндалов, губки приникли к члену, а другая рука стала трудиться над ним.

Слово «выл» здесь не совсем правильное… Папские инквизиторы, палачи Ивана Грозного, как мне кажется, не смогли бы выдавить из меня тех воплей, которые создали, воспроизвели хрупкие

Жэкины ладошки… Я обезумел. Сжал руками ее бедра и насаживал ее на себе глубже… глубже… еще глубже…

… Потом мы долго не спали. Между нами еще раз был секс. Но повторный, вдогон — он был какой-то неправильный, сморщенный, что ли…

— Ты просто устал, Саш… Не заморачивайся… Мне с тобой было хорошо. Правда. Очень хорошо…

Я благодарно обнял Жэку, поцеловал. Она вдруг высвободилась из моих рук, и приподнялась на локте надо мной:

— Но за тобой слово… Не забыл?

— Слово? — лихорадочно вспоминал я…

— Вот ведь, мужики, — насмешливо сказала Жэка. — Когда им

всё так — готовы обещать, что угодно, а потом…

Меня, как ожгло, вспомнил: я же до неё дотронулся!

— Я вот не нужно, Жэка, прекрасно всё помню… Дотронулся я ТОГДА до тебя… Что хочешь? Чтобы в форточку выпрыгнул?. — Я дёрнулся с кровати.

— Лежи, дурак, — Жэка хлопнула меня спине. — Нужны мне такие подвиги…

— Чего же ты хочешь?

— Чего хочу… Знаешь, Саш, между нами ничего серьезного не будет… Молчи, — положила она палец на мои губы, когда я хотел ей пылко возразить. — Я не о том, что сейчас, о том, что дальше, в жизни… Не ты мне в ней нужен, извини…

Что-то правильное прочитала в моих глазах… Нагнулась и поцеловала их.

— Не обижайся, мне другой человек нужен. Я это знаю… Но, слово ты сдержишь?

Я был совершенно измочален ночью, Жэкой, непонятностями вытекающими друг из друга: молча кивнул головой, видимо, в тот момент соглашаясь.

— Хорошо, — сказала Жэка. — Тогда моё слово будет таким. После того, как ты женишься, первая брачная ночь будет не с твоей женой, а со мной.

— Что?

— Поклянись!

В окна вползал очень сексуальный рассвет, который просто требовал завалить Жэку на спину. Что я и сделал. И уже войдя в нее, жарко шепнул в ушко:

— Клянусь!

… Если кто-то считает, что учиться на гуманитарном факультете, это, типа, не сопромат сдавать — я ему в глаза плюну. Вы разницу между старорусским и древнеславянским можете сразу определить? А чем отличается метакса от метонимии? А как строкомером брать петит и нонпарель? Я уж не говорю, что мне жутко повезло: во время моего обучения Л. И. Брежнев разразился гениальными произведениями «Малая земля», «Возрождение», «Целина»… Практически по всем предметам третьим вопросом был вопрос по этим произведениям. Так что каждый из них я знал уже чуть ли не наизусть.

В итоге сломался и ушел на вечерний. В одном повезло — со здоровье хреново, с лёгкими, в армию не взяли. Три еще года работал днем, вечерами «зарабатывал» поплавок на Моховой… Честно признаюсь, на пятом курсе появились мысли: бросить это всё к…

Но вот оно и всё. Защита. Вручение диплома от самого Ясена Николаевича Засурского… Весь этот шестилетний кошмар позади… А что впереди? Впереди то, о чем я мечтал. Вот оно и наступило «это счастливое впереди». Хорошо, если неделя дома. Остальное время месяца — командировки…

Матушка, когда мне уже было под 29, как — то стала мне о чем-то намекать. Батя, покойный сейчас, так тот и вовсю открытым текстом крыл: сын, а ты чего, типа не мужик? Те, чо баба не нужна?

Я их не огорчал тем, что со своей работой, особенно в командировках, проблем в этом испытывал… Но честно признаюсь, задумался: жизнь-то проходит…

Не буду углубляться, что и как, да я познакомился с человеком — не с женщиной — а именно с человеком (женщина она, конечна. Сейчас время такое, что нужно всё уточнять, а то ведь, не дай Бог, что подумаете), и понял, я готов прожить с ней все, что мне даровано Богом. До самого конца.

Свадьбу мы справляли в «Белграде» (это напротив Мида. Странно, ресторан и гостиницу переименовали: видимо, Белград чем-то «насолил» Миду)

Что рассказывать об этом мероприятии. Было шумно. Было весело. Музыки было много. Вина. Горько нам кричали. Всё заканчивалось. Ко мне подошёл официант:

— Вас к телефону просят?

— Что?

— К телефону Вас просят пригласить…

— Вы не ошиблись?

— Александр?

— Да..

— Значит, именно Вас… Так и сказали: Александра, жениха…

Я пожал плечами, улыбнулся супруге, сказал, что сейчас (тогда не было «сотовых» и радиотелефонов — всё только на проводе). Спустился на первый этаж, взял трубку. Сверху гулко раздавалась музыка…

— Клятву свою не забыл? — сказала мне трубка.

Сначала я ничего не понял… А потом стало щипать мочки ушей и дальше… выше

— Что молчишь?

— Я-а-а… , — прохрипел я в трубку и закашлялся

— Слово свое помнишь?

— Жэка, но это неправильно… Завтра, послезавтра…

— Ты дал слово: первая брачная ночь со мной… Или ты не отвеваешь за свое слово?

— Но как я… ?

— А мне это безразлично… Запомни адрес.

Я тупо смотрел на трубку, откуда шли короткие гудки..

Что-то надо решать. Сейчас. Срочно.

Хорошо, что я всё-таки выбрал эту профессию… В том числе, у меня уже были связи с силовиками.

Через полчаса гостиницу окружили усиленные наряды милиции. Нашу шумную свадьбу рассаживали по машинам. Серега, подполковник милиции, успокаивал мою суженную,

— Да не волнуйтесь Вы так, знали же за кого замуж выходили. Что там пять часов — у вас вместе впереди целая жизнь! А он сейчас нам очень нужен (дипломатично не объясняя, на фига я им понадобился)

Когда мы остались одни, я крепко сжал Серегину руку.

— Ну ты и крендель, — сказал он мне. — Сам — то хоть понимаешь, что тебе это будет стоить?

— Знаю, — сказал я. — Ящик коньяка. Хорошего.

Он помотал головой.

— Ты мне потом расскажешь всё. В красках. Поминутно…

… Полчаса спустя, рыча как зверь, я сдирал с Жэки халат, колготки, трусы… Рвал их. Мял Жэку в своих объятьях… и шипел ей в ухо:

— Ну и сволочь же ты, Жэка…

В те последние пять часов, что мы были вместе в нашей жизни широченная кровать в полкомнаты нам была страшно узка…

P. S.

Вместо послесловия. А что вы хотите? Карточный долг, как говорится, свят. Мой долг был куда как больше, чем карточный. Я его вернул. Только и всего.